Эльвира (в крещении — Любовь) Шевчук — по образованию филолог. Живет в Москве и работает в библиотеке Сретенской семинарии. Но в молодом возрасте вместе со своим супругом-священником попала в отдаленное село на приход. Любовь рассказала о жизни на приходе и о том, как книги помогают преодолевать трудности и укрепляют в вере.

Я матушка. Это главное. У меня две дочери и два сына, которые обучаются здесь, в семинарии. И я рада, что нахожусь здесь, при них — работаю в библиотеке. Сейчас мы живем в Москве, но в начале пути жили 10 лет в селе. Перед этим я окончила филологический факультет Тверского государственного университета.

Мне кажется, что жизнь матушки и батюшки на приходах везде почти идентичная, везде одно и то же. Приезжаешь и «ешь горький хлеб». Можно сказать, что он был не очень горький на самом деле. Но поначалу было тяжеловато, даже слишком.

Нас с моим мужем-священником отправили в Тверскую область, в далекое село Рашкино. В то время никто не интересовался, как ты будешь жить, сколько у тебя детей, что ты там будешь делать и где расположишься. Колхозное начальство как-то на тебя отреагирует и куда-нибудь поселит.

Нас поселили в бывшую стационарную больницу. Сначала там был стационар какое-то время, а потом, на протяжении лет пятнадцати, был дом престарелых. Когда мы заселились, там пахло как в общественном туалете — такой крепкий был запах общественного туалета. Мне было 25 лет.

Готовить сначала приходилось в печке. Плит не было, не было вообще ничего. Там стоял такой чан — для того, чтобы купать вновь прибывших стариков. Он был вделан в печку. Мы достали чан из печи, печку перестроили и сделали плиту для готовки. А поначалу в печной топке готовили.

Истопишь печь — топка обычного размера, маленького — загоняешь чугунок на угли, и там каша томится. Детей трое, кормить чем-то нужно.

Печь была устроена так, что тепло не держала совсем. У нас за зиму 15 возов дров уходило – это очень много. Топишь целый день зимой – топишь, протопил. Она сразу остывает. Опять топишь… И так целый день. Три печки.

Нам не на что было купить хлеба, и мы сами его выпекали. Хлебопечек не было. Замешивали хлеб руками, плечи были у меня, как у Шварценеггера — потому что это очень тяжело. Месить нужно, пока тесто от рук не начнет отставать.

Когда ягода появилась в лесу, для детей можно было сбегать с утра ее собрать. Они спят, ты с утра собрал, прибежал, и кто-то из соседей тебе молока принес. Есть у тебя земляника, есть молоко — и всё уже очень хорошо в твоей жизни. И хлеб свежий есть. Так уже можно жить.

Зимы первые были непростые. В храме валил снег прям через кровлю — дырки в крыше были. Я стою на клиросе, муж в алтаре, всё открыто, везде сугробы. Царские врата не закрыть — потому что везде навалило. Муж лопатой прочищал и пробирался к алтарю.

Отдельная сложность сельской жизни связана с тем, что нет людей, к которым ты привык. Окружения близкого не хватает. Хорошо, если хотя бы у мужа исповедоваться можно.

На приходе приходилось вставать рано утром, чтобы истопить печь, заниматься хозяйственными делами и детьми. Мужу нужно было служить, добывать деньги на храм. Он был постоянно чем-то занят — постоянная деятельность ради храма. И каждый день происходит одно и то же, одно и то же.

Сначала мы были в одиночестве на приходе, а потом обросли людьми, люди стали немного к нам в храм ходить. Появилась Лена, потом еще одна Лена — они из соседнего села стали ко мне приходить.

Проблема в том, что женщины они пьющие — там вообще большая часть народа пила. Они чудесные, но как соберутся вместе, так начинают говорить всякие гадости: кто там, что там. Очень неприятно всё это слушать. Такие разговоры в моем окружении никогда не велись, от этого брала тоска. И как-то я сказала: «Девчонки, давайте поговорим про Чехова».

Такая вот приходская жизнь. Я не говорю, что тяжелая, но со своими картинками, напряженная.

Когда к нам стали приезжать наши университетские товарищи — как-то разузнали, что мы совсем загибаемся, и стали у нас время от времени появляться — стало проще. Это как возврат в юность: выпрыгиваешь из своей обыденной жизни. Это чистой воды прыжок — выпрыгивание мгновенное и мгновенное возвращение.

Конечно, у нас огромная библиотека всегда была. Я не знаю, как вы к этому отнесетесь — может быть, как к чему-то криминальному — но я отдыхаю с Достоевским. Дело не в том, что он писал, а в том, как он писал. Я люблю его выражения, я люблю то, как он изъясняется, он как родной мой, близкий человек.

Счастье это! Счастье читать «Подростка», когда грустно очень. Не то чтобы совсем, но очень грустно. Я читаю «Подростка» — и это мое счастье.

Когда мне хочется порезвиться, вкусить плоды культуры, я читаю Пастернака и Арсения Тарковского.

Когда мне хочется, чтобы мне на ухо пошептали слова любви, я смотрю Андрея Тарковского. Тарковский рассказывает о тебе. Не о тебе дурном, не о тебе хорошем, а о тебе, как есть. Вот счастье рядом с таким быть.

Среди самых любимых и дорогих я выделяю одного – это Достоевский. Он чрезвычайно дорогой, любимый человек. Фёдор Михайлович – это тот, кто несмотря ни на что умеет любить, он любит каждого своего персонажа. Мы видим, что к каждому своему персонажу он относится очень хорошо.

В романе «Идиот» он говорит о генерале Иволгине, который украл. Взял деньги и не вернул: «Как же жаль, это же какой честнейший человек! Это же что же такое он совершил, что до такого падения дошел, до какой же боли он дошел, до какого же крика он дошел, чтобы совершить такой поступок, этот честнейший человек».

А вот что Аглая говорит про Ипполита князю Мышкину: «У вас нежности нет, одна только правда, а значит несправедливо». Это какой же тонкостью должна обладать душа человеческая, чтобы к человеку неблизкому, недорогому, к человеку, к которому не испытываешь какую-то страсть, нежность питать. Она его в том винит, что он недостаточно любит этого малоизвестного, такого скорбного, такого изломанного Ипполита – «нежности в вас нет». Это принцип абсолютной любви. За это и люблю Достоевского!

В определенный период жизни были поиски и метания. Было очень мало литературы, и абсолютным нашим счастьем было именно то, что издавалось малыми тиражами, и мы читали это ночью.

Моя жизнь духовная началась с Нилуса, с его книги «На берегу Божией реки». Это было в 1987 году. Саша Кабанов, наш одноклассник, принес самиздат, он даже был в обложке, но это была какая-то обложка от коробки для ботинок. Мы были совершенно потрясены этой книгой.

Еще мы были потрясены книгой «Не от мира сего» отца Серафима Роуза. Нас очень это тогда поразило, что та дорога, которую он описывал, была нашей дорогой. Нас никто ни в чем не обвинял.

Когда читаешь святых отцов – они у нас тогда уже были – то читаешь и думаешь: «О Господи, как же я низко пал, и долго ли я буду во всем этом? И как же я живу этим червем?» Тебя никто не обличает, ты сам себя обличаешь.

А отец Серафим Роуз сказал нам о том, что можно во всём этом нашем бедламе чистую душу сохранить. Мы очень поражались его высоте и приближенности его к нам, нас тогда это очень поразило. Мы передавали его из рук в руки. У меня до сих пор этот том остался в совершенно потрепанном виде. Я храню его как раритет — нашу реликвию духовную с момента духовного становления.

Из того, что я читала позже, очень сильно своей честностью, прозрачностью меня поразили пожизненные дневники архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого) «Я полюбил страдания». Удивило то, насколько он требовательно говорит о себе правду. Это его дневники. Книга необыкновенная, потому что она совершенно ничего не скрывает. Я не говорю, что он какие-то вещи не убирал и там не было ремарок, но он очень много правды говорит. После прочтения таких книг начинаешь понимать, что есть путь, которым можно спастись.

Я не скажу, что чтение – это отдых. Чтение — это счастье, отзвук неба, это то, что позволяет тебе не ползать на четвереньках. Любое творчество должно поднимать над обыденностью, в этом его задача. Это как человек рядом —  тот человек, который тянет из твоей нищеты, тот человек, который тебя вытягивает за волосы из твоего нищенского состояния, поднимает тебя над землей. С книгой так же.

Та книга самая важная, которая тебя вытягивает, вытаскивает, открывает тебя лучше, помогает вспомнить о небе. Любое творчество — это, конечно, соприкосновение с небесным.

Не помню, кто сказал: «Православие – это же религия счастья, радости». Не поиск момента просветления, а радость пребывания. Не стремление, а присутствие. Быть в вере — большое счастье. Не потому что это придает дополнительную надежду, а потому что Бог очень близко.

Источник: https://monastery.ru/